Наталия Рекуненко для ИА «Новый мост»
Пушкинское «мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» как нельзя лучше иллюстрирует систему образования в Российской империи первой половины ХІХ века, а точнее – отсутствие оной. Если в столичных гимназиях и училищах ещё существовало некое подобие учебных планов, то в провинции обучали как бог на душу положит.
1-го сентября, в день, который в списке неофициальных украинских праздников именуется Днём знаний, интересно перечитать воспоминания учащихся Екатеринославской губернии (её часть сегодня занимает Днепропетровская область), опубликованные в «Екатеринославском юбилейном листке», выходившем весной 1887 года, по случаю празднования 100-летия города.
«Весь класс, к ученью марш!»
(Школьные воспоминания П.Яненко)
«В селениях наших 50 лет тому назад не имели и понятия о школах, но уже и тогда были желающие учиться грамоте. Удовлетворять это желание имел право тогда всякий, кто только умел читать, но и таких преподавателей не в каждом селе можно было найти. В том селе (Подгороднем), где я был ещё неграмотным, славился способностью преподавателя старый 70-летний дьячок, имевший у себя по десятку учеников; его все называли отец Тимофей. К отцу этому я и поступил в первоначальную науку с платою ему в месяц по 1 рублю ассигнациями (33 копейки серебром).
Преподавал он, вероятно, по методе того времени, когда сам учился, - значит, более 100 лет назад. Мне дан был им старый букварь, и по нему началось учение так (указывая буквы: а, б, в, - к, л, м, п и прочие): «Говори: аз, буки, веди, како, люди, мыслите, покой», и так далее. Для одного урока задавалась одна печатная строчка. Долго я трудился и не раз плакал, пока задолбил названия всех букв до ижицы. Впоследствие, когда, при спросе, прочитал моему наставнику на память все буквы по порядку, как значилось в букваре, он, похвалив меня, начал спрашивать названия букв враздробь, но оказалось, что я не могу помнить названия букв, и потому букву «люди» называл «како», букву «мыслите» называл «покой» и прочее. Это обстоятельство и вызвало новую долбёжку тех же букв снизу вверх и с разными вариациями.
Наконец, когда уже твёрдо и сознательно изучил названия букв, тогда начались склады: буки аз – ба, веди аз – ва, мыслите аз – ма, покой аз – па; склады тройные: буки арцы аз – бра, како арцы аз – кра, добро арцы аз – дра. Над этими складами убивалось много труда и времени как мною, так и учителем, который должен был безотлучно быть при мне и постоянно поправлять мои ошибки.
С изучением складов труд учителя облегчился: он задавал уроки – молитвы и прочее. Учили это при нём вслух, всяк своё, а он только то и делал, что исправлял то неправильное произношение, то пропуски, затем спрашивал в известном порядке.
По изучению каждым учеником букваря устраивалось празднование в таком виде. В назначенный учителем для празднования день все ученики освобождались от занятий, но обязывались приходить к учителю провести праздник вместе. Ученик, в честь которого устраивалось празднование, приносил по возможности большой котёл молочной пшенной каши, прикрытой новым платком, и вручал его учителю; учитель, оставляя платок у себя, как достойную награду за труд, предлагал ученикам кушать кашу, присутствуя и сам при этом. С особенным наслаждением кушалась эта каша; казалось, что ни в какое другое время и никакая другая каша не может быть так вкусна и приятна, как каша букварная; не помню, чтобы когда-либо оставались остатки от такой вкусной каши – всегда она выедалась вся, и затем предстояло особое торжество и удовольствие: разбить котёл, освобождённый от каши.
Для этого котёл выносился во двор, ставился на землю; все ученики, имея в руках палки, становились в шеренгу против горшка... Виновник торжества первый бросал палку в котёл, затем следовали этому порядку и другие. Разбив таким образом на мелкие части котёл, ученики переходили к другим играм и предавались им сколько хотели.
…После изучения букваря ученика начинали учить писать с прописи буквы, гусиным пером на деревянной чёрной доске, мелом, разведённым, как чернило… Ученик, твёрдо заучив начертания всех букв, получал тетрадь, на которой он должен был писать крупными буквами содержимое в прописи того времени, например: «Кто хочет много знать, тому подобает мало спать».
Подучившись порядочно писать, начинали учить псалтырь и числовец, а насчёт арифметики и помину не было.
Я не знал ни одной цифры до поступления в 1841 году в Екатеринославское уездное училище. Здесь всё моё деревенское учение признано было смешным и никуда не пригодным; я вновь переучивал тот же букварь по другой методе: а, бе, ве, ге и так далее…
Здесь в приготовительном классе существовал такой порядок: перед началом учения все ученики по звонку выходили в отдельную комнату и становились по два в ряд. Дежурный ученик в присутствии учителя командовал: «Весь класс, к ученью марш!» – и начиналось торжественное шествие в класс с пением в ногу таблички умножения: «дважды два – четыре, дважды три – шесть» и так далее до конца; в классе ученики заходили за парты по своим местам и останавливались… Дежурный командовал: «Весь класс – к молитве!». Пели «Царю небесный», по окончании же пения дежурный читал молитву «Преблагий Господи». Затем учитель садился, а дежурный командовал: «Первая половина направо, а вторая налево, марш!». Все ученики по команде выходили из-за парт, становились вдоль обеих стен класса шеренгою.
Затем дежурный командовал: «Стройся в полукруги, марш!». В это время обе шеренги составляли полукруги около стен, на которых висели картонные большие печатные таблицы с содержанием того, что предстояло учить каждому полукругу. В середине полукруга стоял с палочкою в руках (указкой) старший ученик, ведению которого поручался полукруг. Он руководил делом учения в полукруге и определял за невнимание взыскание – ставил на колени, переставлял учеников с последнего на первое место и наоборот. Первые часы занимались чтением, вторые – писанием, сидя на скамьях, а третьи – арифметикой в полукругах.
По окончании учения дежурный командовал: «Весь класс, к молитве!» – пели «Достойно есть» и затем, по прочтении молитвы, расходились».
«Учитель постоянно усладжался конфектами»
Воспоминания Яненко об уездном училище, преобразованном позднее в городское, в последующих номерах «Юбилейного листка» дополнил Г.Залюбовский: «Целый год пробыл я в приходском классе (приготовительном) этого училища, под руководством учителя, которого звали Доримедонт Доримедонтович (фамилии и поныне не знаю) и законоучителя, священника Герболинского. Поступил я прямо в 4-е отделение (или круг) – «чтение» в сентябре 1845 года, и помню, что наш учитель не особенно любил объяснять что-либо в классе; зато постоянно во время класса усладжался конфектами, без церемоний вытягивая их из карманов брюк.
Законоучитель Герболинский был чрезвычайно строгий старик и за незнание урока немедленно отправлял ленивцев в коридор, под присмотром ученика Дубовского, который так же, немедленно по его приказу и сёк розгами»...
«Бурсаков, не знающих уроков, клали в два ряда на пол и драли розгами»
(Семинарские воспоминания С.Г. Чернова)
«Живу я в Екатеринославе с 1815 года, то есть с того времени, когда отец привёз меня сюда и поместил в духовное училище, а по окончании в нём курса наук я был переведён в семинарию, помещавшуюся тогда вместе с училищем в старом деревянном доме, в том дворе, где теперь существует нынешняя семинария [это здание сохранилось – сегодня тут 4-й корпус ДНУ им. Гончара – Н.Р.]… Существовало и другое старое здание, вблизи которого была баня для бурсаков [семинаристов – Н.Р.], содержавшаяся во всех отношениях в таком грязном и жалком виде, что превышает всякое описание.
Не могу умолчать и о том, что видел собственными глазами, как некоторые из несчастных бурсаков по случаю невыносимого холода в их комнатах, отапливавшихся весьма экономно, лазили на ночь в печки и оттуда вылазили похожими на трубочистов. Пищу получали очень скудную: она подавалась на стол, ничем не покрытый, так как в то злосчастное время о скатертях, салфетках и других принадлежностях не было и помину, исключая случаев, когда присылались ревизоры, – тогда представлялось всё в лучшем виде. Но всего замечательнее было то, что у каждого бурсака была своя собственная большая деревянная ложка, дабы можно было ею зачерпнуть побольше пищи, подававшейся не в чашках, а в ваганах на разных столах, за которыми садилось по 20 душ.
Утром я не раз был свидетелем, как бурсаков, не знающих своих уроков, клали в два ряда на пол и драли немилосердно розгами, которых в запасе всегда было достаточное количество».
«Мы били по 50 поклонов перед иконами, в шапках и в двух шубах»
Воспоминания Чернова подхватил выпускник духовного училища и семинарии М.В.Симонов: «Более всего памятно мне свирепое битьё по ладоням теми же палками – за чистописание и шалости. Бывало, вспухшие руки дрожат от боли, за слезами света Божьего не видишь, а писать надо…
Иные педагоги в сердитую минуту ругали нас и крепкими словцами, драли за волосы, нашими головами описывали в воздухе круги, били по голове мелком, корешком книги, целым нотным обиходом, давали неожиданные пощёчины, драли за уши. И так это всё непостижимо творилось, что иной раз мы и теперь не знаем, чем мы тогда провинились.
Были и более сносные наказания. Так мы по два часа (урок тянулся два часа) стояли на коленях – до ломоты в костях, а иногда – с приподнятым большим евангелием в млеющих руках. Были и совсем весёлые наказания. Так мы били по 50 поклонов перед иконами, в шапках и в двух шубах, подпоясавшись; и друг друга мы драли за чубы взаимно и единовременно.
Да, больно били, но – сердечное спасибо! – детскую карьеру по возможности щадили. У меня были товарищи, которые сидели в одном классе по три курса (шесть лет!) и выходили дельными учениками. В то время не исключали даже таких учеников, которые по несколько месяцев числились беглыми или без вести пропавшими. Таких пред всеми четырьмя классами училища торжественно пороли - и сажали за книгу».